Прежде, чем перейти к персонажам романа, мне хотелось бы поговорить немного о тех заглавных героях, которых обычно читатели не замечают: о Соборе и Париже. И не замечают их по самой банальной причине: не осилили пространных авторских отступлений.
В самом деле, это именно им посвящены самые пространные рассуждения и самые тщательные описания, именно ради этих двух “господ” Гюго, во многом, и начал свой роман. Можно даже сказать, что все те страсти человеческие, что кипели в книге в далеком 1482 году, кипели исключительно для того, чтобы читатель обратил наконец самое пристальное внимание на город и его архитектуру. В конце-концов, книга и была названа не какой-нибудь там “Фемм фаталь” или “Грешная любовь” (кто о чем, а я все о ЛР), и даже не “Эсмеральдой”. Роман назван в честь собора, что уже намекает о месте, которое ему отведено в повествовании.
Помните, как все начинается?
“Несколько лет тому назад, осматривая Собор Парижской Богоматери или, выражаясь точнее, обследуя его, автор этой книги обнаружил в темном закоулке одной из башен следующее начертанное на стене слово:
«АМАГКН»”
Рассказчик спрашивает себя, чья же страждущая душа оставила после себя это послание на стене старинного собора? И в ходе недолгого рассуждения приходит к выводу:
“Несколько столетий тому назад исчез из числа живых человек, начертавший на стене это слово; исчезло со стены собора и само слово; быть может, исчезнет скоро с лица земли и сам собор.”
И уже здесь мы находим подтверждение: автора явно волнует судьба Нотр-Дама, ведь он может исчезнуть с лица земли.
А далее нас переносят в 6 января 1482 года, когда Париж принимал иноземное посольство, и к тому же в городе предстояло двойное торжество: Крещение и праздник шутов. И по этому случаю горожане сажали майское деревце, а в здании Дворца правосудия давалась мистерия…
Это, на самом деле, очень обстоятельное, детальное описание Парижа 15 в нагоняет на многих современных читателей тоску. Вся первая книга- целых пять глав- медленно и вдумчиво растолковывают нам о том, чем и как жил город и его обитатели на излете Средневековья.
Перед читателями вереницей проходит множество персонажей. В какой-то момент даже начинает казаться, что автор задался целью познакомить читателя с каждым, кто дышал тогда вольным городским воздухом: от бесшабашных студентов до степенного ректора, от важного кардинала до самого последнего нищего. И это даже может начать раздражать… Однако мало-помалу ты обнаруживаешь, что весь этот словесный поток, словно в насмешку обрушиваемый на твою бедную голову, на деле очень помогает тебе освоится в дивном незнакомом мире. Ведь первая книга -не просто описание праздника. Из нее можно почерпнуть огромное количество тех мелких деталей, без которых сложно было бы понять саму логику сюжета. А заодно и познакомиться сразу с несколькими персонажами, которые сыграют во всей этой истории видную роль.
Это и Пьер Гренгуар – беспечный поэт, чья мистерия с треском провалилась, и Квазимодо, выбранный папой шутов, и, конечно, Эсмеральда, которую мы видим впервые, хоть и мельком, но успеваем понять, что она хорошо известна горожанам, и частенько занимает их своими песнями и плясками… Однако обо всех о них разговор еще будет впереди, а пока вернемся к Парижу и его обитателям.
Им же полностью посвящена и книга вторая, и, особенно, третья. Если только у читателя достанет терпения и он не пролистает “Собор Богоматери” и “Париж с птичьего полета”, то перед его глазами развернется удивительная картина Города и его Собора. Последний, впрочем, к моменту книги уже не раз подвергался “усовершенствованиям”, которые нанесли довольно серьезный урон его облику, и на которые горько сетует автор:
“Собор Парижской Богоматери еще и теперь являет собой благородное и величественное здание. Но каким бы прекрасным собор, дряхлея, ни оставался, нельзя не скорбеть и не возмущаться при» виде бесчисленных разрушений и повреждений, которые и годы и люди нанесли почтенному памятнику старины, без малейшего уважения к имени Карла Великого, заложившего первый его камень, и к имени Филиппа-Августа, положившего последний.”
Эту “симфонию в камне” , возникшую на стыке романского зодчества и готической архитектуры не щадило ни время, ни люди. К 19 в исчезла лестница с одиннадцатью ступенями, располагавшаяся перед входом: из-за подъема почвы она была поглощена мостовой. Однако урон гораздо более непоправимый нанесли господа архитекторы: именно они заменили готический алтарь, убрали множество прекрасных статуй, вырубили в фасаде “незаконную арку” и заменили разноцветные витражи белым стеклом, и выпачкали весь храм отвратительной желтой краской. Такой же, какой в старину отмечали дома осужденных…
А ведь когда-то это был действительно уникальный в своей целостности, единственный в своем роде, грандиозный памятник средневековой архитектуры. “Памятник романский по своему основанию, готический по средней части, греко-римский – по куполу”, строившийся целых шесть столетий. Памятник, ставший одним из несомненных символов города, служивший главным храмом Парижа, бывший некогда убежищем для осужденных, и обителью ученых мужей… Он рос вместе с Парижем, по мере того, как город выплескивался далеко за приделы острова Сите и растекался по берегам Сены. С его крыши можно было легко окинуть взглядом всю французскую столицу:
“Запыхавшийся зритель, взобравшийся на самый верх собора, прежде всего был бы ослеплен зрелищем расстилавшихся внизу крыш, труб, улиц, мостов, площадей, шпилей, колоколен. Его взору одновременно представились бы: резной щипец, остроконечная кровля, башенка, повисшая на углу стены, каменная пирамида XI века, шиферный обелиск XV века, круглая гладкая башня замка, четырехугольная узорчатая колокольня церкви – и большое и малое, и массивное и воздушное. Его взор долго блуждал бы, проникая в глубины этого лабиринта, где все было отмечено своеобразием, гениальностью, целесообразностью и красотой; все было порождением искусства, начиная с самого маленького домика с расписным и лепным фасадом, наружными деревянными креплениями, с низкой аркой двери, с нависшими над ним верхними этажами и кончая величественным Лувром, окруженным в те времена колоннадой башен”.
Архитектура вообще- такое же искусство, как и музыка, литература, живопись… Тот же язык, который можно выучить, чтобы читать здания как книги. Язык куда более древний, чем какой-либо из ныне существующих, и на котором можно писать куда более долговечные летописи, чем хроники, писаные на пергаменте. Однако недаром Гюго вкладывает в уста мессира Клода замысловатую мысль: “Вот это убьет то”. Книга убьет здание, книгопечатание убьет архитектуру, свободное распространение идей убьет церковь… То, что раньше строилось веками и представляло собой выражение мировоззрения целой исторической эпохи, с развитием и распространением технологий начало возводиться в несколько лет, и стало отражением скоротечной моды. Прав был Архидьякон. Печатный станок ускорил прогресс, а прогресс убил язык архитектуры…
Но это все будет потом, а в 1482 году архитектура – все еще целая символика, архитектура-книга, архитектура-иероглиф, который нужно уметь правильно читать. Сам мир -здание. И это здание-церковь. Вся история раннего Средневековья была выражена в символике романских церквей, а потому самовольно менять что-то в архитектуре древних церквей в угоду моде есть такой же вандализм, как и уничтожать древние летописи.